Т.П. Савченкова (Ишим)

К. Волицкий и Г. Зелинский – польские друзья П.П. Ершова

В письмах 1836 года, отправленных Петром Ершовым из Тобольска в Петербург университетскому товарищу Владимиру Треборну, упоминается “воспитанник Парижской консерватории В-лицкий”, “дирижёр здешнего оркестра, состоящего из шестидесяти человек, учеников Алябьева”. Ершов включает В-лицкого в число немногих душевно близких ему людей, помогавших преодолевать чувство одиночества и тоски, которые возникли у него после возвращения из столицы в Сибирь [1]. Под криптограммой В-лицкий, как было установлено ещё в середине прошлого века литературоведом Б.Я.Бухштабом, подразумевался поляк Константин Волицкий [2].

В статье Бухштаба приводятся краткие упоминания Волицкого в русской печати XIX столетия. Одно из них – в книге “Сибирь и ссылка”, автор которой, рассказывая о казачьем оркестре, сформированном в Тобольске и переведённом впоследствии в Омск, писал: “Известный русский композитор, сосланный в Сибирь из Москвы, Алекс. Алекс. Алябьев, автор пьес, ушедших в народ (“Соловей”, “Вечерком румяну зорю” и “Вечерний звон”) довёл омский оркестр до замечательной степени совершенства. Поляк Волицкий, бывший офицер польской армии, образовавший себя в парижской академии музыки в превосходного учителя и дирижера, в значительной степени поддержал в омском оркестре алябьевскую славу, так что до сих пор дух этих талантливых людей не перестает жить в омском казачьем оркестре” [3]. А другое упоминание – в “исторической записке” о Тобольской губернской гимназии, в части, посвящённой театральным представлениям пансионеров этого учебного заведения: “Нередко пансионеры в стенах гимназии устраивали спектакли, большею частью под руководством Ершова <...> Сцена обыкновенно устраивалась на деревянных подмостках в актовом зале. Декорации для нее приготовлялись неким Циммерманом, бывшим декоратором Тобольской оперы, закрывшейся в конце двадцатых годов. Пьесы выбирались Ершовым с одобрения директора гимназии; заготовлением же костюмов, а также и гримировкой действующих лиц занимался сосланный в Сибирь по польскому восстанию 1830 г. граф Валицкий. На спектакль приглашаем был оркестр казачьей музыки" [4].

Обратившись к польским источникам, Бухштаб нашёл в “Иллюстрированной энциклопедии” Тшаски, Эверта и Михальского, вышедшей в Варшаве в 1928 году, ссылку на мемуары Волицкого: “Воспоминания о пребывании в Варшавской крепости и в Сибири”. Книга была издана во Львове в 1876 году на польском языке. Обнаружив это издание, ставшее библиографической редкостью, в ленинградской Публичной библиотеке, исследователь включил в свою статью небольшие фрагменты воспоминаний Волицкого, свидетельствующие о его приятельских отношениях с П. Ершовым и поэтом-декабристом Н. Чижовым. С тех пор прошло более пятидесяти лет. Но мемуары Волицкого не были переведены на русский язык и освоены в полном объёме как историками сибирской культуры, так и ершововедами. А между тем, данная книга является не только одним из основных источников биографии польского друга Ершова, но и позволяет представить круг их общих знакомых в Тобольске, Омске и Ишиме.

Константин Волицкий родился в 1805 году в Королевстве Польском, был музыкантом и композитором, принимал участие в Ноябрьском восстании 1830 года. В 1833 году оказывал помощь и способствовал бегству через прусскую границу участнику партизанского движения Й. Заливского – Каликсте Божевскому, за что был арестован, заключён в Варшавскую цитадель и приговорён к сибирской ссылке с лишением всех прав дворянства. Отправленный в кандалах по этапу достиг Тобольска в августе 1834 года. Здесь генерал-губернатор Западной Сибири И.А. Вельяминов, знавший отца Волицкого, постарался смягчить ему наказание. По словам Волицкого, “...после освобождения Алябьева стало свободным место капельмейстера, а заброшенный оркестр приходил в упадок. Вельяминов предложил мне занять место капельмейстера под названием “вольнонаемного учителя” с тем, чтобы у меня было право остаться в Тобольске. В то время это было очень трудно сделать, так как было постановление расселять польских ссыльных в отдалённые сибирские места и не более пяти человек в одном месте” [5].

Значительное место в мемуарах Волицкого занимает описание военного оркестра из казаков, поляков и поселенцев, которым он будет руководить почти шесть лет. Характеризуя этот музыкальный коллектив, состоящий из 48 человек, автор особо выделяет “первую скрипку” Цветкова, “поселенца, бывшего скрипача какого-то московского вельможи” и Хойнацкого, оказавшегося в Сибири после польского восстания 1831 года, а также контрабасиста Куприянова, флейтиста Бачурина, кларнетиста Кудальского, гобоиста Злобицкого, валторниста Добровольского. Называет он и имя казацкого офицера Леденева, осуществлявшего “военное” управление этим оркестром.

Капельмейстерскую деятельность Волицкий сочетает с преподавательской. Он учит музыке детей тобольской знати, бывая в семьях начальника штаба генерала Голофеева, председателя уголовного суда Кукуронова, генерала-коменданта де Герве. В мае 1839 года в связи с переводом оркестра в Омск Волицкий оставляет древнюю сибирскую столицу, а летом 1840 года, получив разрешение вернуться на родину, он навсегда прощается со своими музыкантами. 18 июля 1840 года Волицкий, выехав из Омска, делает короткую остановку в Ишиме, чтобы увидеться с находившимися там на поселении соотечественниками: Густавом Зелинским, Адольфом Янушкевичем, Павлом Чеплинским, Михалом Морачевским. Завершаются мемуары описанием этой встречи и ставшим популярным в XIX веке историческим анекдотом об ишимском городничем, принявшем за пушку астрономическую трубу немецкого учёного Александра Гумбольдта, якобы останавливавшегося в Ишиме в июле 1829 года (на самом деле Гумбольдт в Ишиме не бывал).

Пётр Ершов в книге Волицкого упоминается дважды. Первый раз – в рассказе о подготовке жителей Тобольска к приезду наследника-цесаревича Александра Николаевича в 1837 году: “Был также проект представить на любительском театре оперу, приноровленную к случаю, под названием “Сибирский день”, для которой текст написал учитель русской литературы в Тобольской гимназии Пётр Павлович Ершов, известный поэт, создатель народной песни “Конёк-горбунок”, а к этой оперe, естественно, я приделал музыку; но, увы, наследник не захотел восхищаться нашими талантами, и опера моя осталась в портфеле, партитуру её, однако, вместе с прошением об освобождении, я отдал в руки действительному статскому советнику Жуковскому, бывшему в свите наследника. За это пожертвование получил 500 руб. ассигнациями (около 150 руб. серебром)” [6].

Второй раз Ершов появляется в мемуарах К.Волицкого в описании путешествия из Тобольска к горе Сузгун самого автора и нескольких его друзей. Ершов, судя по всему, является инициатором этой поездки и своеобразным “гидом”. Известно, что именно в это время он пишет поэму “Сузге” и бывает в местах, связанных с походами Ермака и его дружины. Так, письмо к В.А.Треборну от 3 сентября 1837 года Ершов заканчивает словами о своих прогулках “в разные стороны от Тобольска и о посещении Сузгуна, где жила одна из жён Кучума, по преданию красавица”. В письме к тому же адресату от 26 ноября 1837 года Ершов пишет: “С нетерпением жду весны, с которою снова намерен начать мои прогулки по всем четырём сторонам, и особенно посетить холм Сузге, о котором ты, может быть, узнаешь из “Библиотеки для чтения”, куда я отправил уже с месяц, небольшую повесть, под названием “Сузге” [7]. И свидетельство Волицкого об одной из таких “экскурсий” даёт представление об окрестностях, вдохновлявших Ершова на создание ландшафтных образов этой романтической поэмы с её достаточно конкретной топографической основой.

Из рассказа Волицкого становится известным, что на саму гору Сузгун путешественники подняться не смогли (помешали топи и болотистые луга) и остановились в большой татарской деревне с тем же названием. До этой деревни, расположенной в живописном месте, – на прииртышской равнине, “окружённой как будто венцом горами и ярами”, они добирались на тарантасе по главному тракту, проложенному в сторону Берёзова. Тракт этот, по словам автора воспоминаний, “длиной только 20 вёрст до деревеньки Брониковой, а далее уже нужно плыть на лодке по Иртышу и Оби” [8]. Миновав Завальную деревню и проехав яром 12 вёрст, путешественники достигли татарского поселения Сузгун. И как пишет Волицкий далее, в эти края их привели две интересные вещи: в первую очередь, прекрасные окрестности и желание осмотреть место, где окончательно пресеклось царствование Кучума, а во-вторых – увидеть проживавшую здесь очень красивую девушку-татарку.

Волицкому интересен быт малоизвестного ему народа, потому он подробно живописует и дом, и двор Гелена, отца “Венеры татарской”, и саму красавицу: “...когда мы, вооружившись стаканами с чаем, сели единым кругом, появилась его красивая дочь. Её звали Сальма (Саломея), среднего роста, с необыкновенно стройным и тонким станом, точеными руками и ногами, волосами цвета воронова крыла и очень чёрными глазами, взглядом смелым и проницательным, с розовыми губами, между которыми виднелись два ряда прекрасных жемчужин, и с такой светлой кожей, которая могла поспорить своей белизной с мелом. При сравнении же её с отцом и матерью, лица которых напоминали торуньский пряник, в голове начинали блуждать странные мысли об европейском влиянии. Сальме могло быть лет семнадцать, её черные косы, украшенные монетками, спадали на спину и грудь, голова была покрыта муслиновой накидкой, расшитой золотом. Сквозь прозрачные рукава виднелись руки, а корсаж, с пришитыми к нему разнообразными монетками, закрывал грудь, на которую с шеи спускалось несколько коралловых нитей; жёлтая шёлковая юбочка подчеркивала талию и бёдра, она была окаймлена несколькими черными полосками и не закрывала прелестных ножек в белых чулочках с клиньями, расшитыми с боков золотом. На ножках были красные черевички с голубой тесьмой. Красивой была Сальма и знала об этом, а грациозный поклон, которым нас одарила, свидетельствовал, что подобного рода визиты не были для неё редкостью. Она вполне могла разделить свою славу с самой Венерой, но было ли у нее хоть какое-то сходство с Минервой, того я не знаю, так как не умею говорить по-татарски, а она не умела говорить по-польски” [9].

Эта зарисовка Волицкого перекликается с описанием внешности главной героини ершовского произведения и показывает, что наряду с романтическими истоками, каковыми являлись образы “гаремных” красавиц европейской и русской “восточной” поэмы, образ Сузге формировался также на этнографической почве, на основе конкретных наблюдений писателя над жизнью и бытом татарского народа.

Из последующих воспоминаний Волицкого выясняется, что Ершов – “дитя здешних стран”, рассказывает приятелям, издали расматривающим гору Сузгун, легенду о “сражениях и несчастьях последнего царя татарского”. Легенда эта входит в мемуары Волицкого на правах вставной истории, имеющей самостоятельный характер и заглавие: “Рассказ Ершова о царе Кучуме”: “Царь Кучум царствовал, миллионы татар заселяли эту землю; под благотворным правлением возрастали благосостояние и свобода. Но подобно громоносной туче вторглась с запада стая всадников. Ермак, пресыщенный убийствами и грабежами, собрал шайку негодяев и явился с ними на эту землю. Аллах наложил свою тяжёлую длань на Кучума, воины его разбежались, имущество уничтожили пожары, он сам стал бездомным, без приюта скитался по степям; в это время всадники добрались до места, где соединяется Тобол с Иртышом. Быстро скачут ужасные разбойники вдоль Иртыша. Там, на горе, возвышающейся над Иртышом, стоял замок, в нём уже нет Кучума, но есть Сузгe, его дочь, а с ней сто воинов, они с радостью отдадут свои жизни за княжну, спасут и сохранят её. Ермак пришёл в эти места и штурм замыслил; уже рушились валы и трещали ворота, вот-вот разбойник станет хозяином этой твердыни. Под вечер Сузге собирает воинов своих, приказывает посреди замка сложить костер, а тёмной ночью отправляет воинов на другой берег Иртыша. После этого посылает она гонца к Ермаку, чтобы на рассвете отдать ему замок и себя. Едва заблистали первые лучи, нетерпеливый Ермак с дружиной устремляется к замку. Тихо и безлюдно в нём... входит во внутренний двор и видит зажжённый костер, а на нём девушку со стрелой в руке. “Получай, Ермак, меня и мой замок”. Сказав это, девушка вонзила стрелу в свое сердце. Пламя охватило ее всю, и огненная ладонь вознесла её душу к небу. От дымящегося пепелища Ермак уходил в страхе и ужасе. Вскоре, желая соединиться с одним из своих наместников, ожидавших его с частью войска и лодками, он, перепрыгивая с берега на корабль, упал в воду и погиб жалкой смертью в волнах Иртыша. Сибирский народ в предании своём увековечил память о княжне, а её именем освятил место, где стоял её замок” [10].

Несоответствие этой легенды основным моментам сюжета и самой концепции “Сузге” бросается в глаза и заставляет усомниться в том, что именно в такой интерпретации она была услышана Волицким от Ершова, который, как известно, в своём “сибирском предании” рассматривал завоевание и присоединение Сибири к России как значимое явление всей русской истории. Изображая Сузге с большим сочувствием и восхищаясь её подвигом, Ершов в то же время проводил идею неизбежной гибели царства Кучума и завоевания сибирских земель Ермаком и его сподвижниками. Ермак и его атаманы – это не только очень храбрые, но и благородные воины, способные сочувствовать побежденным. Один из примеров – эпизод вступления атамана Грозы с казаками в Сузгун. Увидев Сузге, Гроза говорит: “Будь спокойна ты, царица! / Мы казаки, а не звери, / Бог нам дал теперь победу, / Так грешно бы нам и стыдно, / Благость Бога презирая, / Обижать тебя, царица!” [11].

Можно лишь догадываться о том, почему Волицкий в своих воспоминаниях так сильно изменил смысл рассказа Ершова. Не зная самой ершовской поэмы, он по возвращении на родину передал услышанную им некогда легенду о Сузге через призму своей неизжитой обиды на Россию, лишившую Польшу независимости и отправившую многих ее сыновей в далекий холодный край. С точки зрения Волицкого, узнавшего тюрьму и кандалы, история освоения Сибири Россией рассматривалась как несправедливый захват земель у исконных народов этих мест.

Столь различное отношение к прошлому Сибири, по всей видимости, не мешало дружбе двух творческих людей, которых объединяли любовь к музыке и живой интерес к природе этого края. Другими притягательными для Ершова и Волицкого местами живописных тобольских окрестностей были деревенька Жуковка (Жукова) и село Ивановское. В письме от 27 июня 1841 года жена Ершова – Серафима Александровна, обращаясь к родственникам, проживавшим в Петербурге, сообщала о его прогулках с детьми, в частности с пасынком Александром Лещевым, вокруг Тобольска: “В праздничные дни П.П. в 6 часов отправляется с ним за город пешком. Были в Сузгуне, в Жуковке, у заутрени в Ивановском” [12].

О посещении этих прииртышских селений рассказывает и Константин Волицкий, побывавший здесь со своим другом и родственником Густавом Зелинским ещё в 1835 году. Густав Зелинский (1809-1881), поддерживавший повстанцев из отряда Артура Завиши, после ареста и суда 1 сентября 1834 года прибыл в Тобольск, где прожил почти год. 25 июля 1835 года его перевели в Ишим, где он находился по 1842 год. Перед возвращением на родину около месяца провёл в Тобольске. В Сибири раскрылось его поэтическое дарование, были созданы стихотворения и поэмы романтического характера [13]. Фрагмент одной такой поэмы – “Самоубийца”, и цитирует К. Волицкий в своих воспоминаниях о прогулке по берегу величественной реки: “Идя против течения Иртыша яром версты четыре мы оказывались в Жукове, маленьком селении из нескольких домишек, в которых проживали изгнанные чухонцы. У них единственных можно было достать свежего масла по два рубля ассигнациями за фунт <…> Чудесное то было место, не могу описать его иначе, чем словами поэта – вещуна Густава, потому что кисть может воссоздать реальную природу, а поэт ещё и идеальный её образ:

А над пропастью – словно жилища гигантов
Стоят причудливые каменные утесы.
Брошенная полукругом на горизонт,
Прибрежная стена понижается и исчезает.
Вдали река, несущая жизнь на мирные пастбища.
В глубине долины, которую весна наряжает
В разноцветные одежды,
Видны разбросанные хижины –
Мирные убежища мирных людей.
За ними тёмный лес, над ним вздымается гора,
А вершина горы вновь одета лесом.
Перемежаясь, леса и горы постепенно бледнеют,
Сливаясь в одну, еле различимую туманность.
И то исчезают под сенью туч,
То снова появляются на миг, как блуждающие облака,
То тёмные, то светлые – они меняют фон картины.
И уже так далека эта туманная страна,
И уже так слаб взор человека,
Что нельзя различить той лёгкой грани,
Где кончается лес и начинается небо”.
(пер. Ф.И.Стекловой).

И далее Волицкий указывает на другие пункты маршрута: деревеньку Серебрянку, разместившуюся на пологом склоне горы, и Ивановск – “место, лежащее в 12 верстах от города, расположенное на главном тракте Иркутском в котловине между горами и яром. Село это, основанное самими москалями, выглядит богатым и опрятным, главной его достопримечательностью является женский монастырь с превосходной церковью…” [14].

Сам же автор вышеприведенных стихов в письме от 16/28 сентября 1835 года, отправленном сестре Эфрозине Гурской уже из Ишима, писал: “Однако самым прекрасным местом – с точки зрения живописности – является Жуков, деревенька, расположенная на высоком берегу Иртыша. В поэтическом вдохновении я написал эти несколько строк, которые и прилагаю к письму, должен ещё добавить, что старался приблизить это описание, насколько возможно, к природной картине” [15].

Пётр Ершов не был участником этой прогулки, так как она состоялась ещё за год до его переезда в Тобольск из Петербурга. Само же знакомство Ершова с Зелинским произошло, по-видимому, только в 1840 году, когда русский поэт приезжал в Ишим [16]. Пётр Павлович знал и стихи Зелинского. Так, в неизданном дневнике художника и писателя М.С. Знаменского, часто бывавшего у Ершова в начале 60-х гг. XIX века, есть запись: “Ершов же сам, по обыкновению, рылся в своих, действительно, хороших и умно прожитых днях; рассказывал про сосланных поляков, – музыкантов и поэтов <…>. Говорил про (ссыльного) поэта Зелинского, написавшего превосходные польские стихи (у меня есть перевод их). Место действия – Жуково. Картина великолепная. (Нужно было попросить у него). Для будущей исторической Тобольской картины у него можно позаимствоваться многим” [17].

Как автор стихотворного “ландшафтного” цикла “Моя поездка”, созданного под впечатлением путешествия в Ивановское в 1840-х гг., Ершов не мог не оценить красоты и убедительности художественных образов Зелинского, навеянных той же самой местностью. К сожалению, ершовский перевод этих строк польского поэта не найден до настоящего времени. И всё же дальнейшее изучение темы “Ершов и поляки”, предполагающее обращение к обширному архиву Г. Зелинского в г. Плоцке (Польша) и документам, связанным с К. Волицким, в музеях и архивах Варшавы, возможно, не только позволит полнее представить сибирскую страницу жизни друзей Ершова, но и раскроет новые грани биографии и лирического наследия русского поэта, который с самым живым интересом воспринимал творчество людей, оказавшихся далеко за пределами своей родины.

Примечания:
1. Ярославцов А.К. П.П. Ершов, автор сказки “Конек-горбунок”.- С.-Петербург, 1872. - С. 45; 47-48; 50-51.
2. Бухштаб Б. П.П. Ершов и Н.А. Чижов в воспоминаниях Констанция Волицкого // Омский альманах, 1947, кн.6. - С. 159-163.
3. Максимов С.В. Сибирь и каторга. - С.-Петербург, 1871, ч.3. - С. 34.
4. Замахаев С.Н. и Цветаев Г.А. Тобольская губернская гимназия. Историческая записка о состоянии Тобольской гимназии за 100 лет ее существования. 1789-1889. - Тобольск, 1889. - С.165.
5. Волицкий К. Воспоминания о пребывании в Варшавской крепости и в Сибири. - Львов. Изд-во Губриновича и Шмидта, 1876. - С. 79 (на польском языке). Здесь и далее перевод Т. Савченковой.
6. Волицкий К., с. 185-186.
7. Ярославцов А.К., с.53, 54.
8. Волицкий К., с.250.
9. Волицкий К., с.253-254.
10. Волицкий К., с.254-255.
11. Ершов П.П. Стихотворения, - М.,1989. - с.78.
12. Музей-архив Д.И. Менделеева в Санкт-Петербурге. (НАМ при СПб ГУ).
13. См. о жизни и творчестве Г. Зелинского: Одровонж-Пенёнжек Я. Пушкин и польский романтик Густав Зелинский // Пушкин. Исследования и материалы. - М.-Л., 1958. - т.2. - с.362-368; Стеклова Ф. Густав Зелинский и его поэма // Альманах библиофила. - М., 1975, в.2. - с.177-182.
14. Волицкий К., с.236-239. Подстрочный перевод стихотворения Г. Зелинского, сделанный Ф.И.Стекловой, был опубликован в её статье “В кругу декабристов” // Советское славяноведение, 1978. - № 4. - с.94.
15. Зелинский Густав. Киргиз и другие произведения. - Варшава, 1956, с.200 (издание на польском языке).
16. Этот факт был установлен польским исследователем творчества Г. Зелинского Я. Одровонж-Пенёнжком; Одровонж-Пенёнжек Я. Образ “доброго Киргиза” // Мицкевичиана, собранная со всего света. - Варшава, 1998. - с.183 (на польском языке).
17. О поэте П.П. Ершове (По неизданным дневникам сибирского художника М.С. Знаменского). Публикация И.С. Абрамова // Сибирские огни. - 1940, № 4-5. - с.239.